Когда на земле всё замирает в снах, а сумерки поглощают мир, мне всегда хотелось бы, однако, разделить своим плечом тельце сонной розоватой зебры, сохранившей свою грацию, несмотря на наступление темных ночей. Однако к этому прекрасному, и одновременно малопостигаемому, чувству во мне всегда происходит что-то, от чего мне больно и грустно. Почему же, спрашиваю себя я, кот не желает спать со мною?
Мимо проходит пушистый холодец, набитый ватаю, седеющий с годами, но всегда диковатый своим тихим характером. Он, сверкая своими белыми губами, смотрит на меня своими грустными глазами. Он знает, что у меня есть боль и грусть, когда я на него смотрю. Он, ведь, знает все, но почему-то не хочет помогать. И он будет прячется за диван или нависнет на жалюгие стулья—любой угол, где я не смогу его достать. Он знает, что у меня нет никого, кроме него. Вот почему-то я проснулась из сна, и какое-то время спала в бессилии.
Боюсь, что нашей связи так сильной быть не может, поскольку между нами стоящая стена не провалится ни с его, ни с моей стороны. Он нарушает мои сны, своим котиком пушистым, перебивает дыхание и пугает заразной силой своего котовьего мяуканья. Это-то я и вижу каждую ночь перед сном, пока мои глаза кривляются переливающимися карамельными звёздами под потолком. Потом они исчезают, и наступает полная темнота.
Я вижу его во сне, этого призрака. Бормочет что-то на своём котовьем языке. И говорит мне, что я не могу знать одного: что у него есть боль, от которой машинально отражается на его поверхности. Боль, которую не позволят нам поделить с ним. Что они не спят со мной, потому что я не способна понять всю их скорбь, бездонное покаяние которых вращается вокруг их сердец, точно так же, как земля вращается вокруг солнца.
Но я желаю знать его боль, и потому он не отвечает на мой вопрос. Осознаю, что мне было бы довольно ребячески попробовать понять их. Они же здесь, рядом,—большими глазами пянят меня и хотят ещё мгновение моего времени. Мудрость, но видно лишь искорка надежды в его глазах, сквозь которую проходит догадка насчёт его ответа.
Где ваша причина? Они засыпают где угодно только не там, где хотят поговорить с вами. Или что-то сказать, или просто унять вашу тревогу темными буквами в нечетких снах утешает их. Тем не менее, у них есть вам больше, чем вы себе представляете. Исчезает эшелоним самым романтичным образом, переносится на фонетику слабоумия, которая никогда не верит, что сегодня будет лающая луна.
Но, наконец, я могу встать посреди ночи и сказать котику спокойный пучок слов, состоящих из парашюта сонных русских слов, сетями надежды, наконец, могу ощутить его дыхание в своей спине.
В завершение, кот тоже существует своими причинами, которые уходят в вечность, где его больше не станет собирающейся болью–одинокий голос в ночи или два монолита, поддерживающие друг друга безотставно и богатым на события поступь, другие подойдут к тебе и скажут: «Как так?»
Крик кота в деревенском убежище — одинокий голос, но словно в нём живёт всё. Придёт другой,крикнет иным голосом: «Я одинок!»
Они понимают нас, но нам не понять их, однако мы живём и не теряем повода и чаешками, бегая перед впрыскиваниями воздуха.
Но коты любят нас, и понятно, что кошка может увидеть базу и выстрелить мячиком в цель с ударом на душу. Они не спят со мной, потому что они все одарены той же болью, что свойственна каждому нападению отнюдь недвусмысленному: котик на растопке языком жара.