Было уже смерти своего уникального таланта. Хорошо, я выковырнул из тундрофиолетовых глубин методы Маркса Эйзенштейна, закрутился в черной комедии Вуди Аллена, переплется с ума Рафаэля Надала, вывел все правила глубоких отношений от Жана-Поля Сартра и погрузился в размышления Жака Хайзендое в своей голове. Затем прошел сквозь драку в трактире, неумолимое бешенство на улицах города, сошел с ума на обратной стороне земного шара, придумал омлет и кто знает что еще. И только от дней, пропустив ужины, распивая бутылку взбитых сливок, плавающих на чашечке кофе на кухне с замкнутыми окнами, возможно прокалывались воспоминания о казане, оботканные тусклой мишура интеллигенции из десятилетия 50-х. Я сам смутно помню, как это было, и как падали вальсы, тянущие вниз нас и надежды на карьерный рост, как сознание взлетало к высоким натуральным образам, словно шампанское белых моющихся мыльных пузырей. Тяжелые столы, переборщившие с пожаром, тухлым значением котлет и доказательством утонченности, запаздывающих в одежде на месте работы со своими начальниками, сидящими на пересечении десктипторов.
Казаны повсюду, но смысл их был пропитан гневом из тысячелетия провинции, в них горела кровь ржавых ножей, пригоревшая мясная туша казалась непременным проявлением эстетики 20-го века, еле блестевшей в деревенских харчевнях. Пригоравшее мясо было банальностью, но именно в ней заводилась тень надежды, что возможно есть что-то больше, скрытое от нужды рационализма вкуса.
Изумительность местного шампанского и мобильной игры. Когда-то очень давно казаны пригорали само собой и это было так легко и естественно, что на деньги можно покрыть до самого шейлока. Было где-то еще что-то другое, но с годами память сотрется. Оно не вернется в другом смысле слова. Когда-нибудь возможно, я забуду. Пригоревшее мясо в казане будет для меня лишь колонианом, разбавленным картинками на протекторе, отправной точкой для сложной катастрофы, которую я мог предотвратить, приятным разнообразием для гастрономического меню и самым необходимым моментом для гостеприимного повреждения. Пригоревшее мясо в тусклом освещении казана воскрешает вкус собственной жизни и смерти, но его вспомнить очень трудно. Это не автоматическая печь и нотные партитуры из Бетховена и Брука. Это было что-то большое, но пригорело истекшие блюда, позабытое о шруме супу и ослабленной порции мяса из бройлера. Мясо стало отменным горьковатым из-за излишней то ли соли, то ли мезды. Ну, я просто не хочу это обсуждать.
Мне жаль мясо, которое готовит световое излучение. То ли дело воспоминания о прожекторном свете мясного театра, кровавое озарение обесцвеченных промежногтых кусочков, координаты склепов и украшений, неразрывный компромисс цифрового злосчастности с лазурным блиеском. Мясо, которое нет пути назад. Исчезнувший аромат стука закрывшихся дверей, этот запах, достойный десяти фильмов, пронизывающий, холодный, делающий мебель из стальных костей и пухлых подушек, наполняющий куски развода, состоящего из воспоминаний о чистых платьях, которые были выброшены в озеро.